https://pastein.ru/t/aH
скопируйте уникальную ссылку для отправки
Антон просыпается с трудом. Кажется, будто он, увязнув по самую шею в болотной жиже, бессильно размахивает руками — но тяжелая липкая грязь с каждым движением лишь засасывает его все глубже. Горло саднит — от простуды, химического ожога или от нелепой психосоматики — Антон не знает.
Что уж там, он вряд ли способен с первого раза угадать, какой сейчас, черт возьми, год.
— Задница горит, если честно, — первое, что он произносит утром.
Чувствует, как на спину, куда-то между лопатками, ложится чужая ладонь. На мгновение он зажмуривается еще сильнее, позволяя себе представить, что это Его рука давит, прижимая к месту, заставляя испытывать еще большую боль в ноющем позвоночнике. Антон усмехается, представив, как Он удивится, когда увидит на спине татуировку. Два ангельских крыла на лопатках набиты откровенно плохо, но тогда, в семнадцатый день рождения, Антону казалось, что эта пошлятина — замечательная идея, а теперь стыдится даже пойти на пляж. И не сказать, чтобы совсем зря.
Мысли сами собой перекидываются на ту жизнь, в которой остались друзья, отпускающие нелепые шутки по поводу его татуировки, расстроенная, хватающаяся за сердце мама, и обреченный отцовский шепот: «только бабушке не показывай, ради бога, она с ума сойдет». Забавно. Тогда родители наверняка думали, что большего разочарования случиться уже не может, но Антон как всегда превзошел все ожидания.
— Я что-то пропустил? — с ухмылкой спрашивает Егор, но Антон слишком занят, чтобы его услышать.
Он проводит ладонью по карманам, недоуменно осматривает стол, зажмуривается — и замирает, уткнувшись взглядом в острый угол дивана. Не вспомнить про телефон в первые минуты после пробуждения — по меркам Антона уже прогресс, но сейчас он вновь ощущает болезненную тяжесть где-то в легких, и воздух замирает в груди при каждом вздохе.
— Что–то случилось? — вновь пытается начать диалог сосед, когда Антон, закашлявшись, садится обратно.
— Телефон... Потерял, — нехотя отвечает парень, и через несколько секунд добавляет: — Найти его не могу.
Как будто это и так не было очевидно.
Егор не говорит ничего. Только опускается на пол, шарит ладонью где–то под батареей, и достает мобильник раньше, чем Антон успевает спросить, что он там, черт возьми, делает.
— Ух ты, — наконец произносит сосед. — Тебя кто–то очень хотел услышать. Кто-то... А? Что это за контакт вообще?
В голосе Егора сквозит явная насмешка, причем доброжелательная настолько, что нет смысла обижаться, но Антон и это воспринимает как угрозу. Как будто кто-то способен докопаться до его секрета, едва взяв в руки «айфон», до краев наполненный компроматом.
— А, это мама так записана. Ну, чтобы была первая в списке, — наконец отвечает он, даже не желая думать, насколько правдоподобно звучит эта отмазка.
Либо Шастун хорошо врет, либо его сосед тоже не в лучшей форме после вчерашнего, но так или иначе, объяснение принимается без уточнений. Проходит какое-то время, прежде чем Антон осознаёт, что что-то пошло не так, и пара десятков пропущенных с Его номера очень в этом помогают.
При мысли о том, что Он впервые в жизни позвонил, Шастун весь сжимается. У него был реальный шанс услышать Его голос, хотя бы голос, и Антон с блеском упустил его. Антон уже готов расплакаться от обиды, но вовремя вспоминает, что находится на кухне не один. Где-то за спиной шумит вода, и Егор рвано глотает ледяную жидкость прямо из-под крана.
— Чертово похмелье, — усмехается он, но Шастун только рассеянно кивает.
Прежде, чем открыть Его сообщения, Антон задерживает дыхание на выдохе, и сам как будто замирает от неясного страха. Он понимает, что для первого за несколько месяцев звонка должны быть серьезные причины, и остатков оптимизма не хватает, чтобы верить в лучшее.
«Скажи, что я неправильно понял, или получишь по полной программе».
«Где ты, блять?»
«ШАСТУН!!»
Антон листает диалог все выше, утопая в Его злости, и удивляется. Они не то чтобы близко общаются, а если выразиться еще честнее — все общение до этого момента состояло из обсуждений табу и фетишей, коротких приказов и отчетов о их выполнении, и изредка — из нелепого подобия эротической переписки. Нелепого — потому что Шастун всякий раз готов был расплакаться от досады, что написанное не происходит на самом деле.
Антон зависает, пытаясь вспомнить, откуда Он знает его имя, и не сразу вспоминает про чертовы посылки, для которых, конечно, нужны были фамилия, имя и отчество. И только потом доходит до своего единственного сообщения за прошлый вечер, которое, кажется, вызвало у собеседника всплеск эмоций.
Антон с удивлением замечает, что испытывает даже некоторое злорадство, когда человек, до этого казавшийся максимально отстранённым и безразличным, срывается на мат, пишет огромными буквами и отправляет гневные сообщения чуть ли не до утра. Шастун, черт возьми, даже не думал, что способен вызвать у кого-то такие эмоции. Он почти счастлив — ровно до того момента, пока не осознает, кого разозлил, и что теперь придется с этим что-то делать.
«Доброе утро, папочка», набирает Антон, надеясь, что это дурацкое обращение Его порадует. Ответ приходит почти сразу: «Ты где?»
Антон не знает, что делать, но чувствует, что что–то меняется. Просто потому, что до этого момента они, не сговариваясь, игнорировали реальный мир, окружавший каждого из них, сосредоточившись на странной ролевой игре, которая захватила Антона, как не захватывало ничто и никогда. И уж точно они не болтали по душам и не делились подробностями своих жизней. И теперь рассказывать про переезд казалось донельзя странным. Вот только не ответить на прямой вопрос Шастун тоже не мог.
«Я в Питере». Когда напротив этого сообщения загораются две голубые галочки, Антон зажмуривается. Когда под коротким именем контакта высвечивается «печатает...» — блокирует экран телефона, как будто это поможет дистанцироваться. Жаль, что хватает его ненадолго.
«И, судя по всему, ты счел нужным сообщить об этом, только будучи пьяным?»
«Почему ты вообще был пьяным?»
Шастун не сразу выуживает из спутанного сознания слово, идеально описывающее его состояние. Недоумение. И еще немножко — страх, потому что, как ни крути, просто так ослушаться он все еще не имеет права. И хотя они никогда не обсуждали запрет на употребление алкоголя, Антон отлично помнит, что Он не любит пьющих людей, и испытывает стыд за свою выходку.
О том, откуда Он узнал про пьянку, Антон не спрашивает. Здесь можно было даже не подключать хваленую интуицию и, как бы смешно это ни звучало, феноменальное знание его, Антона, жизни. Просто, блять, удивительно, как Ему удается выудить максимум информации, не опускаясь до прямолинейных вопросов. И впервые Антон не рад этому волшебству.
«Простите», быстро отвечает он, и это нелепое «-те» кажется признанием вины. Даже не один, а тысяча шагов назад, в момент, где они еще были совершенно не знакомы друг с другом. Шастуна буквально пожирает изнутри желание оправдаться, и он торопливо отправляет следом: «Если честно, я не думал, что Вас это касается».
Гребаное «Вы», написанное с заглавной буквы, выглядит приветом из прошлого века.
Он отвечает так же быстро, и Антон в очередной раз думает, что это просто смешно. Такого всплеска внимания со стороны собеседника Шастун не замечал, кажется, никогда. «Ты не забываешься, малыш? Вся твоя жизнь меня касается».
— Ага, блять, — вслух произносит парень, просто потому, что написать такое не может.
Антону, если вдуматься, совершенно не смешно, потому что сейчас, оставшись в чужом городе совершенно одиноким, он не готов разорвать последнюю связь с прошлой жизнью, с человеком, к которому он как-то болезненно, пусть и иррационально привязан. Ему многое хочется сказать, вот только рамки отношений давят все сильнее, и Шастун то и дело вспоминает, где, черт возьми, его место.
Если даже тебе написали три с половиной нормальных сообщения, ты все еще остаешься дешевой шлюхой, пусть даже в пределах интернета. Антон об этом не забывает.
Парень торопливо набирает: «Мы же не друзья, чтобы обсуждать такие вещи» — и стирает, отправляя вместо этого более нейтральное «Не думал, что Вас это интересует». Антон знает, что это ни капли не оправдание, потому что в этих отношениях он не должен думать, и уж тем более — решать за других. В схеме «товар-деньги» Шастун, его время, его послушание — все еще продукт, за который он получает зарплату. Пусть даже неофициально, но условия таковы.
Антон не хочет об этом думать. Только не теперь, когда из мальчика, развлекающегося онлайн-дрочкой за деньги, он превратился в личное развлечение одного конкретного человека. И даже если бы его спросили, Антон не признался бы, что давно уже удалил все аккаунты и не продолжает работу, которая для него лично больше напоминала развлечение с незначительной примесью социального эксперимента.
В глубине души Шастун хочет, чтобы Он сам начал разговор, сам попросил, чтобы Антон принадлежал только Ему, а не разменивался на остальных клиентов. Но до сих пор ничего подобного не случалось.
А. отвечает почти сразу, что значит — он либо возбужден до предела, либо взбешен. Если бы Антон делал ставки, то, конечно, выбрал бы второй вариант. «Меня не касался бы твой переезд в любой город, кроме моего, если это не очевидно».
Шастун закатывает глаза. Очевидно — но только теперь, когда все уже сделано, и всю эту дрянь придется как-то разгребать. Одним неловким движением он умудрился испортить даже эти отношения, и, возможно, родители, дружно обозвавшие его ходячей катастрофой, не так уж сильно ошибались. Антон — действительно невероятный придурок.
Кое-как оторвавшись от бесконечных раздумий и риторических вопросов, заполнивших все его сознание, Шастун отвечает: «Извините. Я ошибся. Что я могу сделать для Вас?» — и это отнюдь не фигура речи. Антон задает вопрос не из вежливости, его действительно разрывает на части гребаное желание услужить, какую бы боль это не приносило после.
В момент, когда он видит в диалоге спокойное «Я не хочу сейчас общаться. До связи», он понимает, что в этом — самое страшное наказание. Не чертовы иглы, не синяки и порезы, которые, как Шастун вычитал в интернете, временами остаются на сабах после не особенно безопасных сессий, а простой факт: его не хотят видеть. Отсутствие внимания. Тишина.
Антон не может описать свое состояние как влюбленность, но все чаще чувствует, будто привязан к анонимному клиенту не то что красной нитью, а гребаным канатом, разорвать который не под силу, кажется, никому. И, что до боли закономерно, клиент отнюдь не привязан к нему в ответ.
Шастун ощущает себя щенком, которого оставили в квартире. Маленьким, беспомощным, неспособным справиться с собственной жизнью. Пользуясь советом, который то и дело мелькает на около-психологических сайтах, он делает несколько глубоких вдохов, фокусируется на одной точке — и возвращается в реальную жизнь. Туда, где проблемы куда важнее — начиная с переезда и заканчивая безденежьем и поисками работы, что, в общем-то, одно и то же. Где-то между этими двумя пунктами скромно умещаются ссоры с семьей, бойкот родителей, которые до сих пор не прислали ему ни одного сообщения, и, наконец, гудящая головная боль.
Все это точно должно волновать Антона больше, чем вышедший из чата клиент. Ведь должно же, да?
Шастун несколько раз мысленно произносит слово «клиент», повторяя его, словно мантру, пытаясь втиснуть собственные противоречивые эмоции в четкую, логичную схему. Все, что находится за пределами — блажь, абсолютное зло. Проститутки не привязываются к покупателям секс-услуг, даже если те захаживают с завидной регулярностью. Так попросту не бывает. 